Ватиканские камеи

ВАТИКАНСКИЕ КАМЕИ
– Конечно, только такие чудаки, как Шерлок Холмс и его друг доктор Ватсон, способны просидеть до часа ночи в прокуренной комнате, лишая себя ночного отдыха и отравляясь ядовитыми миазмами!
С этими словами Холмс ворвался в ход моих мыслей, и хотя я должен был бы давно привыкнуть к необычайным способностям своего друга, я вздрогнул от удивления и, как всегда не смог удержаться от восклицания:
– Как, черт возьми, вы догадались, о чем я думаю?
Холмс водрузил на подставку пробирку, с которой возился весь вечер.
– Друг мой, что другое мог означать меланхолический взгляд, который вы бросили сперва на часы на каминной полке, а затем на клубы табачного дыма у окна! Самое обидное, что оба мы потратили вечер впустую: мне не удалось выделить смолистые вещества из битюминозного угля Южного Уэльса, а ваш детективный роман оказался бездарным бульварным чтивом, чего и
следовало ожидать.


– Вы что, заглянули в эту книгу?
– Конечно, нет! Но разве я не прав?
– Разумеется, правы, но каким образом...
Холмс усмехнулся.
– Вы неподражаемы, Ватсон! Сказать, что вы наивны как младенец, значит сделать детям комплимент, которого не заслуживают девять малюток из десяти. Судите сами: джентльмен сидит уткнувшись в книгу час, другой, третий. Пепел с сигары падает ему на колени – он не замечает. Сигара гаснет – он машинально продолжает держать ее в пальцах. Наконец, он дочитывает последнюю страницу, раздраженно захлопывает книгу и с брезгливой миной швыряет под стол. Что иное можно предположить, как не то, что ему попался в руки типичный образчик так называемой детективной литературы.
Я засмеялся.
– Дорогой Холмс! Это уж слишком! Иногда я просто боюсь вас, вашей проницательности. Несколько веков назад вас непременно сожгли бы на костре. Однако, и в самом деле, второй час.
Я встал, разминая затекшие от долгого сидения ноги, и в эту минуту у подъезда раздался резкий требовательный звонок. Холмс поморщился.
– Клиент. Придется вам спуститься и открыть дверь.
Звонок продолжал звенеть, и, спускаясь по лестнице, я недобрым словом поминал английский эгоизм: если затронуты интересы англичанина, он уже не способен думать ни о ком и ни о чем и готов поднять на ноги весь Лондон. Но человек, дергавший ручку звонка у нашей двери, менее всего походил на английского обывателя. Это был высокий аскетического вида монах в рясе францисканца, с капюшоном, надвинутым на глаза, – вылитая скульптура плакальщика из готического собора. У тротуара против двери стояла изящная карета, запряженная парой гнедых коней, яркий свет ее верхнего фонаря отражался на блестящих крупах благородных животных. Едва я открыл дверь, францисканец, оставив звонок, повернулся и почтительно распахнул дверцы. Из кареты вылез тучный приземистый прелат и осведомился о мистере Шерлоке Холмсе.
– Пожалуйста, проходите.
Прелат стал подниматься по лестнице, по-женски подобрав полы своей рясы; суровый монах шел следом. Холмс давно привык не удивляться никаким посетителям. Ни один мускул его лица не дрогнул – он так же непринужденно предложил нашим необычным гостям сесть, как если бы это были его старые приятели из Скотланд-Ярда Грегсон и Лестрейд. Толстый аббат тяжело опустился в кресло; францисканец неподвижной серой статуей встал у двери.
– Итак, монсеньор... – начал Холмс, но, уловив взгляд прелата, брошенный в мою сторону, – он, несомненно, принял меня за слугу, – поспешил развеять его заблуждение: – Я не представил вам своего друга и коллегу доктора Ватсона. А вы, ваше преосвященство, епископ Монтеверди, глава миссии Ватикана в Лондоне?
– Совершенно верно. Приношу самые горячие извинения за столь позднее вторжение, но полчаса назад я получил из Ватикана телеграмму.
Епископ не оборачиваясь протянул руку, и его спутник, исполнявший, очевидно, обязанности секретаря, почтительно вложил в нее телеграфный бланк.
– Текст следующий: “Похищены ватиканские камеи. Вор отплыл из Неаполя “Бэлла Рома” билетом до Лондона. Немедленно известите Шерлока Холмса. Кардинал Пиньотелли”. Я счел своим долгом исполнить в точности просьбу кардинала.
Холмс взял телеграмму из рук епископа, еще раз внимательно прочел ее про себя.
– Как я понимаю, ваше преосвященство, это все, что вам известно о похищении.
– Все, мистер Холмс. Я понимаю, что ставлю вас в затруднительное положение, но умоляю: возьмитесь за расследование этого дела. Ватиканские камеи – бесценное сокровище; их утрата невосполнима.
– Понимаю. В любом случае я не могу отказать святому престолу. Сам я, пожалуй, не принадлежу ни к какой конфессии, но мои бабушка и мать были ревностными католичками.
– Благодарю вас! И, разумеется, не стесняйтесь никакими расходами. Миссия почтет своим долгом оказать вам любое возможное содействие.
– Ну, Холмс, кажется, нам еще не приходилось начинать расследование при таком полнейшем отсутствии фактов. – Я вернулся в нашу гостиную, проводив гостей до подъезда, и застал своего друга стоящим на лесенке у книжного шкафа.
– Кой-какие факты мы можем получить, не выходя из комнаты. – Холмс снял с полки большой – in folio – том в кожаном переплете и спрыгнул на пол. – Это первый том превосходного издания коллекций ватиканского музея под редакцией Джакомо Сфорца. Искусство Рима первого века и раннего христианства. Вот, взгляните!
Холмс быстро перелистал таблицы.
– Воистину непревзойденные шедевры!
На развороте были представлены восемь римских камей первого века христианской эры, как указывалось в подписи, в натуральную величину. Превосходно награвированные, искусно подцвеченные, они казались совершенно натуральными.
– Не понимаю, кому могло понадобиться похищать такие уникальные произведения, – заметил я. – Ведь их невозможно продать: ни один музей, ни один коллекционер не купит заведомо краденную вещь.
Холмс покачал головой.
– Увы, мой друг, существуют так называемые “подпольные” коллекционеры, главным образом в Латинской Америке, тамошние фруктовые и угольные “короли”. Целые коллекции составлены из вещей, украденных в музеях, церквах, у частных лиц. Можно только догадываться, какие сокровища скрыты за стенами замков где-нибудь в окрестностях Рио-де-Жанейро. Я не сомневаюсь, что вор действовал в расчете именно на такого покупателя, а возможно, и по его прямому заказу. Где у нас пароходный справочник? Ага, вот: “Бэлла Рома”, лучший пароход компании “Везувий”. Курсирует между Неаполем и Лондоном; одна остановка в Бресте... Время в пути... Боюсь, мой бедный Ватсон, что завтра с первым же поездом, приуроченным к пароходу, отходящему на континент, я повлеку вас в Брест.
– Но у вора билет до Лондона!
– Друг мой, человек, сумевший похитить камеи из ватиканского музея, не может быть простачком. Он, конечно, сообразил, что его выследили и известили Лондон, и сбежит с парохода при первой же возможности. Такая первая возможность представится ему в Бресте. А сейчас – спать. Встать придется очень рано, не позднее половины шестого.
Мы выехали из Лондона с вокзала Ватерлоо поездом 6.30, идущим в Дувр, когда день еще только занимался. С вокзала Холмс отправил две телеграммы: начальнику полиции в Бресте и кардиналу Пиньотелли в Рим.
– Я запросил кардинала о приметах вора, – сообщил мне Холмс. – Надеюсь, в Бресте нас уже будет ждать ответ.
Комиссар полиции Бреста мосье Бридо оказался старым приятелем Холмса: когда-то давно, еще до нашего с ним знакомства, Холмс расследовал одно запутанное дело в Париже, и Бридо, тогда только начинавший свою карьеру, работал с ним в одной группе. Он встретил нас на вокзале с почтительным восторгом преданного ученика, каковым считал себя по отношению к Холмсу; мы с большим трудом избавились от настойчивого предложения поселиться в его доме. От званого обеда в тот же день в честь великого сыщика отказаться было невозможно, но мы все-таки получили в свое распоряжение несколько часов: мосье Бридо лично проводил нас в лучшую гостиницу города и, извинившись, покинул, дабы предупредить мадам Бридо насчет обеда.
Первым делом Холмс поспешил наведаться на почтамт – там его, действительно ждала телеграмма. Холмс прочел вслух: “Аббат Негрони; 40–45 лет; рост приблизительно 5 футов, 8 дюймов; тучен; круглое лицо, крючковатый нос, глаза навыкате; на подбородке заметный шрам”.
– Кардинал знает толк в приметах. Сообщено все самое существенное, то, что труднее всего изменить.
– Не думаю, – заметил я, – что вор путешествует под именем аббата Негрони.
– Конечно, нет. Он принял это обличmе, чтобы проникнуть в Ватикан, а теперь, разумеется, сменил и имя, и маску. Полагаю, мы встретим его наголо обритым, если только он не лыс. Весьма вероятно, что у него окажется борода.
– Почему вы думаете, что он обрит?
– Тонзура, дорогой мой! Католический священник должен носить тонзуру. А отбросив личину аббата, он должен был ликвидировать ее как весьма приметную деталь.
– А борода должна скрыть шрам?
– Ну конечно. Шрам – еще одна бросающаяся в глаза примета. В роли аббата он был вынужден предстать с голым подбородком – патеру борода не положена. Но так или иначе мы его узнаем, друг мой, теперь ему от нас не улизнуть.
Обед неожиданно получился очень удачным: сослуживцы комиссара Бридо оказались людьми интересными и бывалыми, а что касается кулинарных талантов мадам Бридо, то они были выше похвал.
“Бэлла Рома” ждали на следующий день. В это утро мы с десяти часов уже были в порту; Бридо представил нас начальнику порта, мосье Лаварьеру, и тот принял все необходимые меры, нас же пригласил к себе: из его кабинета имелся выход на террасу, нависшую над самой водой. У ступеней лестницы дежурил катер под парами, а три таможенные шлюпки были заранее отправлены на рейд. В ожидании “Бэлла Рома” – она должна была появиться около полудня – мы весьма приятно провели время, сидя под тентом за бокалами превосходного “кьянти” – контрабандного, как доверительно сообщил начальник порта.
Около половины двенадцатого на горизонте показался дымок. Лаварьер приник к подзорной трубе, стоящей здесь же на треноге.
– “Бэлла Рома”.
Мы поспешили спуститься в катер, и едва пароход бросил якоря, поднялись по сходням на палубу. Полицейские с таможенных шлюпок уже были на борту, и капитан, красный, взволнованный, кинулся нам навстречу.
– В чем дело, синьоры? Я пять лет вожу “Бэлла Рома” из Неаполя в Лондон, и никогда никаких претензий...
– К вам и сейчас нет никаких претензий, капитан, – поспешил успокоить его Холмс. – Просто нас интересует один ваш пассажир!
Капитан облегченно вздохнул.
– Догадываюсь кто! Вероятно, толстяк-бородач, что сбежал с парохода в Гибралтаре?
– Сбежал? – У Холмса вытянулось лицо. – Но каким образом? У вас же нет захода в Гибралтар?
– Нет. Да что же мы стоим на палубе? Пожалуйте ко мне в каюту.
Капитан провел нас к себе в каюту и там за бутылкой неизбежного “кьянти” поведал историю сбежавшего пассажира. Адвокат Негри – так он значился в списках пассажиров – занимал каюту первого класса, на носу, и был самым шумным, назойливым и говорливым пассажиром, какого капитану пришлось видеть за все годы его службы на пассажирском флоте. Едва поднявшись на борт, он перезнакомился со всей командой и всеми пассажирами и с этой минуты, казалось, был повсюду: в рубке, в кают-компании, в салоне. Он сыпал анекдотами, случаями из судебной практики; ухаживал за всеми пассажирками, от старой до малой; вечером в салоне устроил настоящий концерт: очень мило пел под собственный аккомпанемент на фортепьяно мелодичные неаполитанские кансонеты. Словом, при всей своей утомительной настырности, был в однообразии длинного плавания просто находкой.
На третий день “Бэлла Рома” проходила Гибралтарским проливом, и пассажиры толпились у борта, любуясь панорамой открывающихся берегов. Адвокат Негри гулял взад-вперед по палубе под руку с двумя дамами. Вдруг от берега отвалила шлюпка под таможенным флагом и быстро пошла наперерез пароходу, подавая сигнал остановки. В Гибралтар у “Бэлла Рома” не было захода, но часто случалось принимать прямо в море почту и пассажиров. Помощник капитана скомандовал “малый ход”. Когда шлюпка была всего в нескольких кабельтовых от парохода, адвокат внезапно оттолкнул своих дам, вскочил на сетки и прыгнул в море. Кто-то крикнул: “Человек за бортом!”, швырнули спасательный круг, но адвокат быстро плыл по направлению к шлюпке. Минуту спустя его подхватили на борт, шлюпка описала круг и понеслась к берегу.
– Я сразу понял, что у него были веские причины для побега, – закончил свой рассказ капитан. – Я так и предполагал, что синьор адвокат нарушил закон и поспешил сбежать, чтобы избегнуть встречи с полицией.
– Могу я осмотреть его каюту? – осведомился Холмс.
– О конечно! Я сам опечатал ее своею печатью.
Каюта первого класса была просторной, отделанной панелями из карельской березы и весьма комфортабельной. Холмс тщательно осмотрел каждый предмет в ней, особенно обратив внимание на вещи адвоката. Их было немного: на койке валялся старый халат; здесь же стоял потрепанный, видавший виды саквояж; в нем не было ничего, кроме грязного белья и итальянского романа в переплете канареечного цвета. На багажной сетке помещался новый дорогой, отличной кожи чемодан, полный вещей, какие берет с собой в дорогу мужчина: рубашек, носков и прочего; был там костюм, тоже новый, по-видимому, ненадеванный. Список вещей довершал лакированной кожи дорожный несессер, лежавший на туалете. Холмс осторожно взял его носовым платком и, завернув, спрятал в свою дорожную сумку, после чего объявил, что полиция может забрать остальные вещи и освободить каюту.
– Но прежде чем вы отпустите пассажиров на берег, капитан, я хотел бы побеседовать с ними.
На “Бэлла Рома” не было третьего класса, и в салоне нам предстала весьма импозантная компания: дипломаты, богатые коммерсанты, состоятельные туристы, генерал со своим штабом, знаменитый тенор, едущий на гастроли в Лондон, папский нунций со свитой и целый цветник дам разного возраста, разодетых в пух и прах, в мехах и бриллиантах.
Побег адвоката произвел на всех должное впечатление; пассажиры с готовностью делились с Холмсом своими соображениями, но практической пользы из этого вышло очень немного: никто из наших собеседников не знал раньше адвоката Негри и не слышал его имени. О себе адвокат, при всей своей болтливости, говорил скупо; создалось впечатление, что на севере Италии у него обширная практика, но какие дела он вел – понять было трудно. Что касается его побега, то дамы были склонны видеть в Негри романтического героя, в духе старых карбонариев; более трезвомыслящие мужчины подозревали в нем авантюриста и мошенника. Добрый час, если не больше, длился этот безрезультатный опрос; наконец Холмс, поблагодарив пассажиров, откланялся, и мы вернулись на берег.
– Боюсь, Холмс, что нам не догнать этого адвокатишку: он опередил нас на несколько суток и, полагаю, уже улизнул из Гибралтара; его можно искать в любом мыслимом направлении, а вместе с ним, надо думать, уплыли и камеи.
Холмс раздраженно пожал плечами.
– Вы намерены отказаться от дальнейших поисков?
– Конечно, нет, Ватсон.
– Но что можно сделать?
– То, что следовало бы сделать, если бы не было шанса поймать вора в Бресте.
– Что именно?
– Начать с самого начала. Отправиться на место преступления, познакомиться со всеми обстоятельствами дела...
– Значит, мы едем в Рим?
– Значит, мы едем в Рим. Вы ведь не бывали в Риме, Ватсон? Завидую вам: попасть в Рим впервые, в мае! В студенческие годы я почти все каникулы проводил в Италии.
Мы прибыли в Рим к вечеру. Холмс повел меня в скромный семейный пансион на Виа Аппиа, где когда-то останавливался и где нам предложили две отличные комнаты за самую умеренную цену.
– Сегодня уже поздно идти в Ватикан. Что вы думаете о прогулке по Риму?
Эта вечерняя прогулка с Холмсом осталась в моей памяти одним из самых лучших воспоминаний. Мой друг знал Рим великолепно и водил меня по таким местам, куда редко попадают туристы; на каждом шагу он открыва л мне новые сюрпризы: то восхитительную церковь эпохи Возрождения, то фонтан или статую Мадонны кого-нибудь из великих мастеров... Завершили мы вечер в открытом кафе наверху лестницы на площади Испании. Отсюда открывался чудесный вид на Рим, залитый заходящим солнцем. Мы просидели в кафе до полной темноты; Холмс говорил только об искусстве с увлечением и познаниями специалиста. Беседа с Холмсом была захватывающе интересной. Любой слушающий со стороны счел бы его за искусствоведа и никогда бы в жизни не заподозрил в нем сыщика.
Однако, когда утром следующего дня мы шли через площадь собора Св. Петра и я замирал от восторга при виде открывающейся моим взорам величественной архитектуры, Холмс ни разу не оглянулся по сторонам. Когда он приступал к делу, никакие красоты природы и искусства для него не существовали.
Юноша в коричневой рясе, очевидно слушатель одной из духовных школ Ватикана, показал нам, как пройти к музею, и мы, миновав несколько внутренних дворов, очутились перед массивной бронзовой дверью, похожей на вход в собор. Открывший нам монах почтительно принял наши визитные карточки и исчез с ними в недрах здания; минуту спустя он вернулся в сопровождении высокого молодого аббата в очках, более похожего на ученого, чем на священнослужителя.
– Пожалуйста, синьоры. Кардинал будет счастлив вашему приезду.
Он провел нас в кабинет, хранящий облик и дух XVI века. Каждый предмет в нем – огромный стол с тяжелыми резными лапами, лари-скамьи вдоль стен, стрельчатое окно с цветными стеклами, превосходная “Мадонна” круга Рафаэля – мог бы украсить экспозицию самого прославленного музея мира. Молодой аббат, извинившись, попросил нас подождать и исчез за портьерой; минуту спустя она резко откинулась и в кабинет стремительно вошел кардинал – крупный дородный мужчина лет шестидесяти с характерным скульптурным лицом, глядя на которое нельзя было усомниться в том, что кровь древних римлян еще живет в их отдаленных потомках.
– Благодарю вас, джентльмены, ваш приезд вселяет в меня надежду, которую я, признаться, почти утратил. – Английский язык кардинала Пиньотелли, как и его секретаря, был безукоризненным.
– К сожалению, ваше преосвященство, пока наши успехи более чем скромны и не дают повода для чрезмерного оптимизма.
Холмс поведал историю беглого адвоката. Кардинал выслушал ее с напряженным вниманием.
– Но вы не сочли дело безнадежным?
– Если бы я счел его таковым, мы бы не приехали в Рим. Я хотел бы услышать от вас все подробности о похищении. Каким образом вору удалось втереться к вам в доверие?
– Он явился под именем аббата Негрони с рекомендательным письмом от епископа Падуанского, моего старого друга. Епископ аттестовал его как весьма серьезного историка, знатока христианства первых веков и просил оказать ему всяческое содействие. Письмо, разумеется, было поддельным, но выяснилось, это лишь позднее, поначалу у меня не возникло никаких сомнений в подлинности подписи епископа.
– Подписи?
– Письмо написано другой рукой – я решил, что секретаря, – и только подписано епископом. Да вот, взгляните сами.
Кардинал достал из ящика стола письмо и вручил его Холмсу.
– А вот для сравнения подлинное послание ко мне епископа Падуанского. Можете убедиться: подпись подделана виртуозно.
Холмс долго разглядывал и сличал обе подписи, совмещал их на просвет и наконец вернул оба документа кардиналу со словами:
– Действительно, сходство абсолютное.
– Его интересовали манускрипты второго и третьего века, и я препоручил его заботам моего секретаря и помощника. Вот, рекомендую: Джакомо Сфорца, заведующий отделом раннего христианства.
Холмс резко обернулся.
– Так это вы составитель и автор альбома ватиканских коллекций?
Молодой аббат поклонился.
– Превосходное издание! Первый том просто великолепен. Можно рассчитывать на продолжение?
– Второй том в типографии. Третий уже закончен; сейчас я работаю над четвертым.
– Замечательно! С нетерпением буду ждать завершения всего издания. С удовольствием поговорил бы с вами о раннехристианском искусстве, но – увы! Нам придется заняться куда более прозаической материей. Итак, ваше преосвященство, вы поручили мнимого аббата вниманию синьора Сфорцы.
– Да. Он забрал его с собой.
– Знаете что, Сфорца, покажите и расскажите нам все на месте. Куда вы его повели?
– В свой кабинет, в музее. Пожалуйста, пройдемте.
Сфорца провел нас в музей. Мы очутились в зале раннего христианства и Рима первого века, откуда уходила направо длинная анфилада зал; маленькая дверь слева вела в кабинет заведующего отделом. Холмс задержался в зале, с интересом оглядываясь по сторонам.
– Камеи находились здесь?
– Да, вон в той витрине.
Сфорца подвел нас к стоящему в простенке между окнами инкрустированному мрамором столику, на котором помещалась задернутая темной занавеской стеклянная витрина. Холмс отдернул занавеску – и я невольно вздрогнул: на обтянутой бархатом горке в круглых углублениях лежали... камеи. Подойдя поближе и приглядевшись, я понял, что это были вырезанные из известного нам альбома подкрашенные гравюры.
– Ничего не скажешь, остроумная выдумка, – заметил Холмс. – Мы еще вернемся к этой витрине. Покажите нам кабинет.
Сфорца провел нас в небольшую комнату, три стены которой составляли книжные шкафы. Почти посередине стоял большой письменный стол; другой, поменьше, помещался у окна.
– Я устроил аббата Негрони за этим столиком, – пояснил Сфорца. – Его интересовали ранние списки канонических Евангелий и некоторые другие материалы апокрифического характера. Я передал список служителю и отправил его в хранилище, а Негрони тем временем попросил разрешения осмотреть музей.
– В залах были смотрители?
– Нет, в тот день музей был закрыт для посетителей.
– И сами вы не следили за ним?
– Конечно нет; я не видел для этого оснований.
– Значит, ничто не мешало этому мнимому аббату уже в первые же минуты снять слепок с замка витрины с камеями. Ну, а что было потом?
– Служитель принес требуемые рукописи, мы оба погрузились в работу и не отрывались до двух часов, когда я обычно хожу обедать. Я пригласил Негрони с собой. Мы пообедали в маленьком кафе на Пьяцца де ла Роза и вернулись обратно.
– Ничто в поведении, разговорах аббата не вызвало ваших подозрений?
– Он показался мне далеко не столь образованным, каким его аттестовал епископ Падуанский, но я не придал значения этому впечатлению; приписал неотесанность Негрони естественному смущению провинциала.
– Итак, вы вернулись...
– Да, и проработали до шести. То же повторилось и назавтра. На третий день, когда я пригласил его пойти обедать, Негрони сказал, что сегодня может работать лишь до двух – у него важная встреча в библиотеке римской пинакотеки. Мы вместе вышли и расстались на углу Пьяцца де ла Роза. Около половины третьего я вернулся в музей. Не знаю, что заставило меня подойти к витрине с камеями – какое-то шестое чувство...
– Что вы сделали, обнаружив пропажу?
– Известил кардинала. Была вызвана полиция; адресовались в гостиницу Ватикана, где останавливался Негрони: он час как уехал, получив, по его словам, срочную телеграмму из Падуи. Полиция напала на его след на вокзале – он действительно уехал, но не в Падую, а в Неаполь. Оттуда, как удалось выяснить, он отплыл на пароходе в Лондон. Мы дали знать главе лондонской миссии...
– В тот день вы не оставляли мнимого аббата одного в своем кабинете?
Сфорца напряженно нахмурил брови, вспоминая.
– Действительно, оставлял. Около двенадцати часов меня вызвал кардинал, и я отсутствовал минут пятнадцать.
– Вполне достаточно для того, чтобы открыть витрину подделанным ключом, взять камеи и положить взамен приготовленные гравюры. После этого вору оставалось лишь придумать благовидный предлог, чтобы поскорее исчезнуть. Что ж, все предельно ясно. А теперь, с вашего позволения, я займусь витриной. Вы открывали ее после того, как обнаружили исчезновение камей?
– Нет, никто ничего не трогал. Музей все эти дни закрыт.
Холмс попросил ключ от витрины и тщательно осмотрел стеклянный футляр, бархатную подставку, фальшивые камеи, вырезанные из альбома.
– Похоже, это я виноват во всем случившемся, – грустно усмехнулся Сфорца, нервно сжимая и разжимая свои большие руки. – Ведь это мой альбом поведал вору о ценностях музея и натолкнул на мысль использовать гравюры, чтобы на первых порах скрыть преступление. Мы могли бы долго ничего не замечать.
– Вор на это и рассчитывал. Вы позволите мне взять одну из этих гравюр? Спасибо, можно запирать.
Мы вернулись в кабинет к кардиналу. Холмс пообещал держать его преосвященство в курсе дела, и мы почтительно откланялись.
– Нам предстоит уйма работы, – заявил мой друг, едва мы очутились на площади. – Придется совершить еще одну прогулку по Риму, боюсь – не столь интересную для вас, как вчерашняя.
Он купил в газетном киоске путеводитель по Вечному городу, и мы начали обход самых дорогих и фешенебельных гостиниц. В каждой Холмс просил позволения просмотреть книгу приезжающих и, вернув ее, продолжал свою экскурсию, очевидно не находя интересующей его фамилии, хотя кого он искал, оставалось для меня загадкой.
Наконец, уже под вечер, мы добрались до отеля “Мадрид”, едва ли не самого старого и роскошного в Риме. Холмс оставил меня дожидаться в вестибюле, представлявшем из себя настоящий зимний сад с фонтаном посередине и пальмами чуть ли не в три метра высотой, и отправился в конторку администратора. Он пробыл там дольше обыкновенного, а когда появился, я сразу понял по его лицу, что на сей раз поиски были не напрасны.
– Удача, Ватсон! В “Мадриде” весь май жил некий дон Гарсия де Моранья, президент крупнейшей фруктовой компании Аргентины; уехал четыре дня тому назад в Париж. Этот Моранья – один из тех подпольных коллекционеров, о которых я говорил вам еще в Лондоне. Я подозревал его в первую очередь: его “специализация” – античное и средневековое прикладное искусство. Он баснословно богат и весьма неразборчив в средствах. Мне уже приходилось иметь дело – правда, не с ним самим, а с его агентами. Года два назад шайка музейных воров пыталась ограбить Британский музей. Все нити тянулись к дону Гарсия, но прямых улик не было.
– Вы полагаете, похищение камей – его рук дело?
– Почти не сомневаюсь, что в данный момент камеи у него. Во всяком случае, это следует проверить. Завтра отправимся в Париж.
– И снова будем рыскать по всем гостиницам города?
– О нет. Моранья распорядился пересылать его корреспонденцию в отель “Мажестик”. Так что отыскать его не составит труда. Лишь бы застать негодяя в Париже. А неплохая получается у нас прогулка? Рим, Париж...
Перед отъездом мы зашли в Ватикан. Холмс хотел обсудить финансовые дела с кардиналом Пиньотелли – нам предстояли значительные расходы, мне же посоветовал дождаться его в Сикстинской капелле, в тот день открытой для обозрения. Вскоре он присоединился ко мне, и мы провели более часа, благоговейно созерцая великое творение Микеланджело. А еще спустя два часа мы уже были на пути во Францию.
Оставив вещи в привокзальной гостинице, мы поехали на улицу Риволи – целый квартал до самых Елисейских полей здесь занимал “Мажестик”, недавно построенный, сверкающий зеркалами окон самый модный отель в Париже.
Холмс остановился через улицу напротив, возле входа в маленькое кафе, и несколько минут сосредоточенно наблюдал, как подкатывают к дверям отеля фиакры и мальчики в форменных фуражках и коротких курточках с галунами кидаются открывать дверцы и принимать вещи приезжих, в большинстве своем, как мне показалось, пожилых американцев.
– Придется вам пойти к администратору, Ватсон. Спросите, остановился ли у них в отеле дон Гарсия де Моранья из Аргентины. Если вам предложат пройти к нему, откажитесь. Скажите, что вы представитель английской фруктовой компании “Фрут-лемитейжен” в Лондоне, и вам поручено только навести справки.
– Да, дон Гарсия де Моранья остановился у нас в номере люкс, двенадцатом, на втором этаже. Уплатил за полмесяца вперед. Однако сейчас его нет, он уехал в Швейцарию, оставив номер за собой. Когда он вернется? Неизвестно. Его можно ждать и сегодня, и через неделю, а то и через две.
С этими сведениями я вернулся к Холмсу. Мой друг задумался.
– Пожалуй, Ватсон, мне следует поселиться в отеле на все то время, пока Моранья не вернется.
– Вам; а мне?
– О нет, Ватсон. У служащих гостиниц отличная память. Администратор видел вас – мы не должны рисковать. Ну да не беда. Погуляете по Парижу, проведете с удовольствием и пользой неделю-другую...
– Спасибо, мне что-то расхотелось гулять по Парижу одному.
– Ничего не поделаешь. Поверьте, мне самому вовсе не улыбается неопределенное время караулить дона Гарсия, но я не вижу иного пути. Поселюсь по возможности на втором этаже, поближе к 12 номеру. Дороговато, конечно. В случае удачи Ватикан оплатит все расходы, если же я потерплю поражение, мой счет в банке уменьшится на несколько нолей.
Мы съездили в гостиницу за саквояжем Холмса. Он осмотрел его критически.
– Слишком скромный багаж для человека, снимающего номер люкс в отеле “Мажестик”. Вот когда бы пригодился чемодан адвоката Негри! Зря мы пожертвовали его брестской полиции. Впрочем, все это шутки. Теперь о деле. Ежедневно в 12 дня я буду ждать вас в кафе напротив отеля. Если не смогу прийти, оставлю записку. Буду держать вас в курсе дела, так,чтобы вы могли в нужную минуту присоединиться ко мне, а может быть, и прийти на помощь. Да не хмурьтесь, доктор! Вспомните, какие радости сулит вам Париж.
Помахав мне рукой, Холмс исчез за вертящейся стеклянной дверью “Мажестика”, а я вернулся в свою скромную гостиницу у вокзала в самом мрачном настроении. В течение всех последующих дней я так и не удосужился насладиться радостями Парижа. Целыми днями сидел я в своем номере в ожидании часа встречи с Холмсом в кафе. Эти короткие свидания были единственными светлыми минутами в моем безрадостном существовании.
На третий день Холмс сообщил, что осмотрел номер, забронированный за Моранья.
– Неужели вы взломали дверь?
– О нет. Вы, вероятно, заметили: ключи от номеров висят на гвоздиках в ящике позади стула администратора. Он выдает их и принимает, а некоторые особо доверенные постояльцы сами заходят за перегородку и берут их. Я удостоился такой чести.
– И вы взяли ключ от номера Моранья?
– По ошибке. У меня номер 13, ключи висят рядом. Конечно, я тотчас же вернул его и взял свой.
– И сняли восковую форму.
– Совершенно верно. Снял форму и заказал ключ, которым и воспользовался при первой возможности. Камей в номере, конечно, не оказалось, да я и не рассчитывал найти их. Дон Гарсия не расстанется со своим сокровищем. Камеи у него при себе во всех его странствиях.
– А что, если он уже переправил их в Аргентину?
– Не думаю. Ведь это значит довериться чьей-то преданности, а такие люди, как Моранья, предпочитают никому не доверять.
Дни шли, а аргентинец не возвращался. Уже наступил июнь; томительная жара делала пребывание в Париже особенно тяжелым; казалось, ожиданию никогда не будет конца, и с каждым днем меня все больше одолевали сомнения: что если интуиция подвела Холмса и мы выслеживаем совсем не того, кого следует?
На десятый день нашего тоскливого бдения мы, как всегда, встретились в полдень в кафе. Молча сидели мы за столиком у окна – говорить было не о чем. Холмс не сводил глаз с дверей отеля, следя за каждым экипажем. Поток их, нескончаемый с утра, теперь стал реже; вот одинокий фиакр выехал из-за угла и остановился перед входом. Мальчишка бросился помочь седоку, хотел взять у него из рук саквояж, но тот не отдал и, расплатившись с кучером, направился к вертушке двери. Я мельком разглядел смуглое лицо с орлиным носом и фатовато закрученными черными усами. Мы с моим другом обменялись взглядами.
– Очень возможно, что это он. Подождите, я либо вернусь, либо сообщу...
Холмс вскочил и быстро вышел за дверь, перебежал улицу и исчез, почти настигнув в дверях господина с саквояжем. Я остался сидеть в кафе.
Минул час, другой... Я выпил чуть ли не галлон кофе, доведя себя до сильнейшего сердцебиения, – Холмс не возвращался. Я вышел, постоял у дверей кафе, глядя на вход в отель, – его то и дело скрывали от меня проносящиеся экипажи: с каждой минутой приближающегося вечера движение становилось оживленней. Меня так и подмывало зайти в “Мажестик”, навести справки о доне Моранья, но я опасался что-либо нарушить в планах Холмса. Начало смеркаться; электрическая вывеска отеля вспыхнула над входом своим голубоватым светом. Я перешел улицу и присоединился к толпе зевак, всегда толкущихся возле шикарных гостиниц, ресторанов, бальных залов, жаждущих увидеть хоть в щелку заманчиво-прекрасный мир богачей. Вдруг дверь подъезда резко закрутилась, и из нее появился наш приезжий: безупречный серый костюм, серый цилиндр набекрень, тросточка под мышкой, усы лихо закручены. Купив у цветочницы белую гвоздику, он вдел ее в петлицу и фланирующей походкой двинулся в сторону Елисейских полей. Было очевидно, что синьор отправился на поиски ночных парижских удовольствий.
Я вернулся к своему кафе и остановился на краю тротуара. Уже совсем стемнело; отель, сияющий массой окон, казался океанским пароходом, плывущим в ночи. Фиакр, отъехавший от подъезда “Мажестика”, описал дугу и понесся в мою сторону. Я не обратил на него особого внимания, как вдруг он резко свернул к тротуару; дверца распахнулась – сильная рука втянула меня в темноту кареты и швырнула на сиденье. Я разглядел в полумраке профиль своего друга.
– Ну что, что? – Я чуть не задохнулся от волнения.
– Подождите немного. Сейчас все вам расскажу.
Я заметил саквояж, стоящий в ногах Холмса, – значит, он расстался с “Мажестиком”, и ненамерен туда возвращаться. Фиакр быстро доставил нас к привокзальной гостинице, где я так бездарно коротал все это время свои дни. Мы поднялись в мой номер. Холмс поставил саквояж на стол, упал на диван, закинув руки за голову, и тихо рассмеялся.
– Откройте саквояж, Ватсон. Достаньте кожаный футляр. Осторожнее с ним. Там к ручке привязан ключик. Отомкните замок.
Я вынул из саквояжа черный футляр, похожий на маленький плоский чемоданчик, отпер и откинул крышку. На розовом бархате лежали в углублениях все восемь камей.
– Значит, они действительно были у него! Поздравляю, Холмс, вы блестяще завершили это дело. Расскажите, как вы добыли их.
– Я поднялся к себе на второй этаж и вижу: двери двенадцатого номера распахнуты; лакеи, горничные, коридорные носятся взад и вперед с кувшинами, полотенцами, сифонами газированной воды... Экселанса прибыл. Чуть позже синьору принесли в номер обед. Я беспокоился лишь об одном: вдруг Моранья сегодня же отправится дальше – это означало бы для нас новые странствия вплоть до Рио-де-Жанейро. Но в восемь часов он вышел явно на прогулку, и я тотчас же воспользовался его отсутствием и своим дубликатом ключа.
– Вы не думаете, что нам следует спешить? Как только Моранья вернется в отель и обнаружит пропажу, он поднимет тревогу; вас могут заподозрить...
– Не волнуйтесь, мой друг. Моранья не поднимет тревогу. Как может он предъявить хоть какие-нибудь права на ватиканские камеи? Сделать это – все равно что сознаться в воровстве или скупке краденого. Ему придется промолчать. Но задерживаться в Париже нам, безусловно, не стоит. Ночным поездом мы отправимся в Рим. Надо же внести успокоение в души кардинала Пиньотелли и аббата Сфорцы.
И вновь площадь Святого Петра распахнула перед нами свои величественные перспективы. Вновь открылись тяжелые бронзовые двери музея; старый монах-служитель проводил нас в кабинет кардинала, и аббат Сфорца с учтивым приветствием попросил подождать... За эти дни молодой аббат, казалось, постарел на десять лет; в его глазах сквозила такая тоска, такая горькая безнадежность, что я едва удержался от того, чтобы не намекнуть ему о возвращении камей. Но Холмс молчал, и я, конечно, промолчал тоже.
Кардинал Пиньотелли осунулся не меньше своего секретаря и уже не казался величественным римлянином, но усталым больным стариком. Дорого же досталась им обоим утрата камей!
– Боюсь спрашивать, мистер Холмс...
– А я готов к ответу, ваше преосвященство. Откройте этот футляр.
Кардинал дрожащими руками попытался открыть замок.
– Не могу, мистер Холмс. Откройте сами.
Холмс отпер кожаный чемоданчик... Сфорца бросился к нему и замер, прикрыв рукой глаза, словно не веря своему счастью. Из груди его вырвался вздох облегчения. Кардинал откинулся на спинку кресла.
– Велика милость Господня! Если бы вы знали, какой камень свалился с моей души!
– Возьмите их, Сфорца. Надеюсь, они не пострадали.
Молодой аббат схватил руку Холмса и поцеловал.
– Да благословит вас Бог! Вы спасли мою честь... – Лицо его порозовело, глаза сияли. Прижав к груди обретенное сокровище, он выбежал из кабинета, торопясь отнести камеи на их законное место в зале музея. Холмс проводил его взглядом, прикрыл за ним дверь и обернулся к кардиналу.
– А теперь, ваше преосвященство, я был бы очень благодарен, если бы вы поведали нам всю правду об этом странном похищении и объяснили, каким образом оказались в нем замешаны кардинал Пиньотелли и его секретарь и помощник аббат Джакомо Сфорца, заведующий отделом раннего христианства музея Ватикана.
Признаюсь, я был потрясен словами Холмса куда больше кардинала. Грустно усмехнувшись, Пиньотелли запер на ключ дверь кабинета и жестом предложил нам сесть.
– Вы заслужили право знать все от начала до конца. А начать я должен с того, что Джакомо Сфорца – мой родной племянник, сын моей единственной сестры. Мы с ней родом с Сицилии; потеряли в один год обоих родителей, когда мне было 15, а ей 8 лет; я остался ее единственной опорой и опекуном. Я заботился о ней как мог, поместил ее в лучший пансион Палермо, а когда ей исполнилось 18 лет, выдал замуж за своего друга капитана Карло Сфорцу. Чудесный он был человек; во всей Италии вы не нашли бы женщины, счастливей моей сестры. К несчастью, Сфорца умер молодым, оставив сестру с тремя детьми – Джакомо старший. Снова пришлось мне взять на себя обязанности опекуна. Джакомо рос нежным, мечтательным мальчиком, склонным к поэзии и музыке, и я – к этому времени я уже имел известное положение в Ватикане – предлагал сестре взять его в Рим и поместить в духовную школу. Но покойный капитан Сфорца мечтал, что старший сын продолжит традицию их семьи и станет военным, и сестра настояла на том, чтобы отдать Джакомо в кадетский корпус в Палермо, который когда-то окончил его отец. В следующие годы я мало имел случаев наблюдать племянника. Сестра уверяла, что все у него обстоит как нельзя лучше, он прекрасно учится и всем доволен. Катастрофа разразилась, когда Джакомо исполнилось 14 лет. Я получил от сестры отчаянную телеграмму: мальчик сбежал из кадетского корпуса, его нигде не могут найти. Я забил тревогу, поднял на ноги полицию... Больше месяца о Джакомо не было никаких известий. Вдруг он появился у меня – оборванный, грязный, голодный. Рассказал, что почти всю дорогу до Рима шел пешком. На мои вопросы, почему он сбежал, Джакомо ответил только, что кадетский корпус всегда был ему ненавистен, военная служба не по нему; с другими кадетами, грубыми, примитивными – у него нет ничего общего, и если его вернут обратно, он снова убежит и исчезнет навсегда. Я телеграфировал сестре, что оставляю Джакомо у себя, и поместил его в одну из духовных школ. Поначалу ему было трудновато – слишком уж разнились учебные программы школы и кадетского корпуса, но благодаря исключительным способностям и усердию, он быстро сравнялся с другими учениками, окончил школу первым, с блеском поступил в Академию... В Ватикане нет другого молодого аббата, который бы подавал такие надежды, пользовался таким авторитетом. Поверьте, мне ни разу не пришлось использовать свое влияние: его карьера складывалась блестяще без всякой моей помощи. Но если бы я знал истинную причину побега Джакомо из корпуса! Если бы он мне тогда же все рассказал! Вы, конечно, слышали о сицилианской мафии, этой мерзостной преступной паучьей сети, опутывающей весь наш остров. Один из старших кадетов был связан с мафией и пустился вербовать в ее ряды младших мальчиков. Джакомо, склонный к романтике, поддался на уговоры, веря, что речь идет о чем-то необыкновенно мужественном и благородном. Увы! Очень скоро он понял, что его ждет, в чем ему придется участвовать. Поскольку выйти из мафии нельзя, не навлекши на себя и на своих близких самой беспощадной мести, Джакомо не нашел ничего лучшего, как сбежать из корпуса, из Палермо, не сказав никому ни слова. Прошло более десяти лет; он думал, что избавился от мафии навсегда. Но этой весной на пасхальной неделе он поехал в Палермо повидаться с матерью, братом и сестрой и встретил на улице своего злого гения – спившегося, опустившегося. К несчастью, он узнал Джакомо, начал угрожать... Джакомо отдал ему все деньги, какие были при нем. А по возвращении в Рим он получил письмо, в котором мафия требовала уплатить 10 тысяч лир. В случае, если он не выполнит требования или скажет хоть слово кому-либо, негодяи угрожали расправиться с братом-студентом. И снова – если бы Джакомо признался мне во всем! Но он молчал, опасаясь за жизнь брата. Десяти тысяч лир у него не было, как и не было никакой возможности их достать. Дьявол всегда готов уловить смятенную душу! Словно нарочно подвернулся этот аргентинец... Он давно вертелся вокруг музея... Джакомо отдал ему камеи за 10 тысяч лир – их стоимость по крайней мере в десять раз больше, – отослал деньги по указанному в письме адресу, а потом пошел в запасник музея и повесился.
Я невольно вздрогнул от этих слов.
– Повесился?
– Это было к концу дня... Мне зачем-то понадобился Джакомо, и я послал за ним служителя. Служитель вернулся с сообщением, что аббата Сфорца нет в его кабинете. Сам не знаю, что так взволновало меня. Я поспешил в кабинет Джакомо – его шляпа и плащ висели на месте, значит, он не ушел из музея. Я бросился в залы – его там не было. Пробежал всю анфиладу: в самом дальнем ее конце дверь в запасник. Она была приоткрыта. Я ворвался туда. Свеча горела на столе, возле лежало письмо на мое имя, но все это я заметил позже. А в первую минуту я не увидел ничего, кроме фигуры, висящей на крюке от лампы, медленно вращающейся вокруг своей оси. Не помня себя от ужаса, я в мгновение ока обхватил и приподнял бесчувственное тело, ослабил петлю... Когда-то в молодости я служил санитаром в монастырской больнице. Положив Джакомо на пол, я начал делать искусственное дыхание. Слава Богу, помощь моя пришла вовремя. Веки его дрогнули; он глубоко вздохнул... Вы знаете, каким грехом считает Церковь самоубийство. Я взял грех своего мальчика на себя. Я никому ничего не сказал, я отнес его на руках к себе, – в тот день музей был закрыт для публики и я смог сделать это незаметно. Убедившись, что опасность миновала, я прочел письмо, в котором Джакомо признавался во всем... И я снова покрыл его грех, да будет мне судьей Всевышний. Я нанял этого адвокатишку, выгнанного за какие-то темные дела из коллегии адвокатов; я продумал все до малейшей детали и убедил Джакомо принять участие в этой игре. У полиции не возникло никаких сомнений.
– Могу сказать, ваше преосвященство, что разыграли вы все это превосходно, – заметил Холмс. – Рекомендательное письмо, гравюры, вырезанные из альбома, побег с парохода – все было подготовлено и исполнено безупречно. Вы сделали лишь одну ошибку, правда, роковую. Вам не следовало приглашать для расследования Шерлока Холмса. Полиция никогда бы не дозналась истины.
Кардинал улыбнулся.
– Я пригласил Шерлока Холмса, потому что надеялся именно на тот результат, который мы, благодарение Богу, получили.
Мой друг встал и торжественно поклонился.
– Примите мое искреннее восхищение, монсеньор. Но должен сказать, если вы не примете мер, синьор Сфорца, при его незащищенности и мягкости, может снова попасть в беду.
Лицо кардинала застыло мраморным ликом римского императора.
– Можете не сомневаться, я принял меры. Сестра с племянником и племянницей уже переехали в Рим, а тот негодяй и его шайка, могу поручиться, не станут более докучать Джакомо. Да и кому-либо другому. Не у одной мафии длин ные руки.
– Тогда можно счесть инцидент исчерпанным. Желаю вам всего наилучшего, ваше преосвященство. Хотелось бы попрощаться с синьором Сфорцей.
Кардинал вызвал служителя и попросил пригласить аббата в кабинет.
– Счастлив был познакомиться с вами, Сфорца. Не слишком большим нахальством с моей стороны будет попросить вас выслать мне, конечно за мой счет, второй том ватиканских сокровищ, когда он выйдет из печати?
– Я буду просить вас принять его в подарок, мистер Холмс, как и все остальные тома. Услуга, которую вы оказали Ватикану, музею и лично мне, не может быть измерена никакой благодарностью.
В тот вечер мы вновь сидели с моим другом в кафе на площади Испании.
– Я заподозрил неладное еще в Бресте, – рассказывал мне Холмс. – Что-то странное, неестественное было в поведении этого адвоката. Уже тот факт, что, имея полную возможность скрыться на поезде, он предпочел пароход, где имеются списки пассажиров, откуда не так-то просто сойти незамеченным, вызывал подозрения. Когда вор бежит от полиции, он обычно не стремится привлекать к себе внимание, этот же нарочито лез всем на глаза. А его эффектный прыжок с борта на глазах всех пассажиров! Создавалось ощущение, что нам предлагается хорошо поставленный и щедро оплаченный спектакль. Кто-то заранее приобрел билет первого класса на “Бэлла Рома”; кто-то зафрахтовал таможенную шлюпку в Гибралтаре; кто-то вручил в Неаполе адвокату дорогой чемодан, чтобы придать ему видимость богатого пассажира...
– Почему вы думаете, что чемодан вручили ему в Неаполе?
– На нем и на многих вещах остались товарные этикетки самого крупного в Неаполе универсального магазина. Между прочим, тот, кто покупал вещи, либо никогда не видел Негри, либо знал, что ему не придется ими воспользоваться. Костюм, рубашки – все предна- значалось для человека среднего роста и средней комплекции, а адвокат был тучен и мал ростом. Это сразу насторожило меня. В чемодане были не его вещи! Он и не воспользовался ничем, даже толком не распаковал чемодан, только взял несессер с туалетными принадлежностями, лежавший сверху, – на рубашках осталась отчетливо видимая вмятина.
– Я так и не спросил вас, зачем вы взяли этот несессер?
– На его лакированной поверхности остались четкие отпечатки пальцев, и я решил, что они могут пригодиться. Затем мы приехали в Рим. Показания кардинала и аббата Сфорцы казались вполне убедительными, но я сразу же понял, что версия о мнимом аббате выдумана от начала и до конца. Я знал, что игра нечистая...
– Почему вы так решили?
– А вы помните подложное рекомендательное письмо? Кардинал дал мне его и для сравнения – подлинное послание епископа Падуанского. Так вот, подпись епископа была не просто подделана, она была скопирована с того самого послания, которое я держал в руках. Ее попросту перевели через стекло: очертания, размеры букв, их расположение на листе бумаги – все совпадало до точки. Но как могло попасть к вору письмо из личного архива кардинала? Оно было доступно только самому кардиналу или кому-то из его ближайшего окружения.Позже я осмотрел витрину, откуда украли камеи. На стекле остались отпечатки пальцев; остался отпечаток и на одной из гравюр... Это были другие отпечатки, гораздо крупнее, чем те, что отпечатались на несессере. Все говорило за то, что беглый адвокат не был причастен к краже; он был использован для отвода глаз и обмана полиции и, несомненно, хорошо вознагражден за эту услугу. Но кто, кроме самого кардинала, мог решиться на подобную игру? Я уже не сомневался в том, что вдохновитель и режиссер всего спектакля – его преосвященство кардинал Пиньотелли. Он сделал все, чтобы выгородить и спасти настоящего вора, и этим вором мог быть только аббат Джакомо Сфорца. Разумеется, это была не простая кража из корысти. Личность Сфорцы исключала такое предположение. Я не знал всех обстоятельств дела, но понимал: за исчезновением камей кроется какая-то трагедия, едва не стоившая Джакомо жизни. Вас поразил рассказ кардинала о попытке Сфорцы совершить самоубийство, ну а я, едва увидев его, приметил подживающий рубец на шее, как раз там, где ее обнажил откинутый капюшон рясы. Такой рубец могла оставить только веревка. – Холмс помолчал. – Да поможет ему Бог. А теперь выкинем из головы мысли о кражах и самоубийствах. Благодаря щедрости кардинала мы можем позволить себе провести недели две в Италии. Что вы скажете о поездке во Флоренцию?